Розділ «ОПОВІДАННЯ»

Вулкан, Венера, Вакх

Мне нужно было найти его. Искать было легко – след был еще теплый. Он вел меня в дебри зеленых, не отбрасывающих тени заборов, за которыми раздавались утомленные жарой голоса: «Ти, виварка вонюча, – укорял один негромкий, экономящий силы, – я і по водичку, я і по корову, а вона сидить і цілий день собі пизду чуха»... В доме напротив хорошо развитая девушка развешивала белье, ловко переступая через пыльных, окопавшихся кур сильными ногами. Она бросила в меня макитрой, как только я произнес его имя. Черные стриженые волосы на лобке в гневе встали дыбом, пробив белую ткань купальника. Кровавый след уводил дальше, он привел меня к пряничному домику, раскрашенному нежными цветами. Здесь могла бы жить Белоснежка. Маттиолы росли прямо под окнами, на них валялся одуревший от ароматов кот. В ничтожной тени возле кота наслаждался потемневший от простой лагерной жизни дядька. Балансируя на корточках, он специальным взглядом набросил на меня невидимую сеть, как тарантул. «Івана нема», – сказал он и выбросил «Приму» в роскошные мальвы. Окурок прочертил в горячем воздухе изящную математическую истину, после чего был немедленно склеван громадным, как орел, белым петухом. Левый глаз петуха закрывало бельмо, одна нога была закована в кандалы, железная цепь тянулась за ним к собачьей будке. «Він у нас замість собаки, – сказал темный дядька, сбивая плевком жирного шмеля с наглой георгины, – ми його на цеп посадили, шоб людей не клював». Я спросил его про Катерину. «Її увезли в лікарню», – сказал он бесстрастно, – та дура через твого Івана засунула голову в костьор. Правда, обгоріла не сильно, врачі сказали, шо скоро випишуть». Я попрощался. Иван оставлял за собой выжженную землю, как Чингисхан, и я тащился за ним, как отставший от орды мародер.

Он был сыном кузнеца; все его детство прошло в отцовской кузне в маленьком селе на Волыни. Тело античного героя (разве только кулаки чуть побольше) завершалось породистой головой козака, воина-профессионала. Темные глаза его были скошены к переносице, видимо, для концентрации на жертве перед последним прыжком. Он был силен, ласков, смешлив, его любили друзья и начальство, собаки ходили за ним стаями, а женщины совершали ради него древнегреческие поступки. Он пил на равных со всей академической профессурой с самого первого дня, несмотря на то, что был лишь студентом первого курса. Он казался всезнающим, хотя прочитал всего две книги. Одна из них была «Рубаи» Хайяма, другая – «Золотой осел» Апулея. Он помнил их наизусть и часто цитировал, иногда в самое неподходящее время – например, в три часа ночи, когда мы спали под громадным осокорем во дворе старой сельской школы. Вечером он исчезал, но под утро обычно появлялся. Как всякого воина, после надоевших ласк его тянуло к товарищам. Он был необычайно энергичен для этого времени суток, как какой-нибудь филин; в нем бурлила темная энергия и шмурдяк, который он называл «Выно». Обычно я бывал безжалостно разбужен; рубаи перемежались подробностями минета. От смеха никто не спал, какой-нибудь особо нервный петух пытался перекричать сову и изгнать из нас беса. Все уважали практические познания Ивана и считали его экспертом. Иногда ночью раздавался нервный стук в стекло, тревожный голос требовал немедленно Ивана. Пластично (он все так делал) Иван открывал окно, маленькая бледная фигурка копошилась внизу, отбрасывая лунную тень и воняя чесноком. «Іван, шо робити, дуже болить»,— жаловался призрак, сжимая рукой штаны внизу живота. «Перестояв», – царственно возвещал Иван, помогая своему суждению величественным библейским жестом.

Мы были студентами Академии художеств. Зимой, весной и осенью нам полагалось писать обнаженную натуру в пыльных, увешанных старыми тряпками мастерских, а летом – жить в маленьких городках сельского типа, пить шмурдяк, драться с населением этих буколических мест, осеменять его, изучать фольклор, а также писать этюды, делать наброски и воспевать трудовые подвиги колхозного крестьянства. Это называлось «пленэр», а также «практика». Никто лучше Ивана не мог наладить отношения с местной элитой. Диапазон воздействия его обаяния колебался от секретаря горкома до главного городского урки. Собаки тоже считали его своим. Наверняка на своем тайном собачьем съезде они единогласно признали его вождем. Так он и ходил повсюду, сопровождаемый полудикой стаей – варварский коктейль из Ахиллеса, Маугли и козака Байды; а еще добавьте пыльных, черных, нависающих бахромой вишен, напоминающих о Тантале; солнца, которое выцвело от самого себя, и размешайте языками тополей, которыми вылизано до блеска это летнее украинское небо; и еще, конечно, налейте «биомицину» (официально эта жидкость называлась «Біле міцне») – напитка, обладающего чудесным даром отключать надоевшее сознание, а в более умеренных дозах вдохновляющего на свершение смелых и бесполезных для карьеры поступков. Главными в стае считались Джек, Пират и Босый. Они были преданы Ивану до конца, готовые пожертвовать даже самым дорогим, что есть у собаки – своим свободным временем, – ради счастья состоять в его свите. Мы знали: если есть собаки, то Иван где-то рядом. Ночью их вой доносился с вершины холма, называемого Лысой горой. Вой был ритмичен, им собаки пунктуально отмечали очередной оргазм своего вождя. Кое-кто внизу даже умудрялся заключать пари, условия игры были похожи на рулетку: чет-нечет, первая пятерка-вторая пятерка, но сложнее всего, конечно, было отгадать точную цифру. Утром вся стая стекала вниз: впереди молодой, спортивный Джек Сын Овчарки; за ним длинный, черный, криволапый, похожий на крокодила, Пират; затем Иван с жертвой – и, наконец, кудлатый, пожилой и циничный, готовый продать свое вращение хвостом за кусок колбасы кому угодно, Босый в арьергарде. Все это казалось мне смешным и глупым. Я еще был мальчишкой, несмотря на восемнадцать лет; приключения и война интересовали меня больше, чем женщины. Некоторые были очень хороши, и даже рождали романтические ассоциации, но потом почему-то оказывались либо смешливыми дурами, либо истерическими фантазерками. Они вызывали опасения, как пауза в разговоре, и Иван это заметил. С удивившей меня жестокостью он сообщил, что не пустит меня ночевать, если я сегодня же не овладею женщиной и не принесу ему доказательства. Товарищи поддержали его. Я сказал: «Гады», – после чего, в сопровождении проверяющего (Иван все организовывал по-военному четко), был изгнан на Турбазу, где и концентрировались искательницы острых ощущений. Обычно они камуфлировали свои желания, выдавая их за географическое любопытство. К счастью, это никого не обманывало, отказа не было никому, даже загадочному Петренко. Про него толком ничего не было известно, кроме того, что целыми днями он валяется под мотоциклом, задумчиво изучая его внутренности. Вечером анатомия уступала место физиологии: Петренко появлялся на Турбазе (там всегда были танцы), где сначала некоторое время стоял в позе Печорина, тщательно выбирая жертву. Спикировав и охватив добычу извазюканными в мазуте лапами (их он не мыл никогда), он делал несколько задумчивых и экономных движений ногами и тазом. Широко расставленные рыбьи глаза Петренко тем временем изучали окрестности. Оценив обстановку, он нежно наклонялся к девушке и неожиданно громко произносил ключевую фразу: «Ходім поїбемось!» Если это сразу не действовало, то Петренко выдавал еще одну домашнюю заготовку: «Ну шо тобі, жалко?» Этот довод казался убедительным, и пара исчезала в кустах. На все уходило меньше минуты. На сей раз Петренко отсутствовал. Повар Турбазы, высокий евнухообразный пидарас Петя весело подскакивал на пухлых ножках (его щекотали два грузина в кепках), повизгивая, как щенок, и, забываясь, говорил о себе в женском роде. Моя девушка (кажется, она была из Перми) безропотно шла со мной на пляж, проделав перед этим ритуальные танцевальные движения; чуть поодаль тащилась тень проверяющего. Я чувствовал странную отстраненность: так, наверное, чувствуют себя зомби на Гаити, когда, разбуженные куриными лапками и магическим бормотанием, они вылезают из уютных склепов и крадутся меж пальм и крестов по своим черным делам. Здесь же вместо пальм была верба, ветер бросался песком, Днепр, как и положено, ревел и стонал. Мы шлепнулись на песок, пытаясь укрыться от ветра; проверяющий, увидев наш маневр, решил, что дело в шляпе, и ушел (до этого он крался за нами, как ревнивый муж). Дальнейшее происходило в полном молчании. Мою девушку сразу занесло песком, а я снова и снова совершал эти древние, изначальные телодвижения, чувствуя, что на самом деле это никакой не я, что я далеко, что девушка – это уже не девушка, а сама Мать Земля (ее таки здорово засыпало), что хорошо бы сейчас все это бросить и пойти пить чай, но нет, давай еще, а теперь слушай слабое попискивание, вытирай девичьи слезы (чертов песок, он всюду), и еще, ух, а вот уже начался дождь, и опять река, и ветер, и кусты…

«Подивіться на нього, – сказал Иван, – одразу видно, шо людина ділом занімалась, і провіряющого не треба». Я стоял перед ними, мокрый и грязный, а они разом, достав из-под кроватей шампанское, выстрелили в бурную шевченковскую ночь. Подозрительное чавканье снизило общий пафос. Свободной от шампанского рукой Иван извлек из-под кровати упирающегося Пирата, в зубах у него завязли остатки породистой копченой колбасы.

Двор был стерилен. Он смутно напоминал Японию. Черная с золотом швейная машинка стояла под немыслимым орехом на узорчатых чугунных ногах. Листья ореха пахли эфирными маслами и дезинфекцией. За машинкой сидел человек с худой загорелой шеей, одетый в трусы и полосатую рубашку. На голове у него была шляпа с дырочками, а в зубах торчал «Беломор». Он шил черные фраерские штаны, широкие снизу и узкие наверху; карманы штанов были роскошно отделаны кожей. Цикадный стрекот машинки не заглушал женских криков, хохота и всхлипываний, доносившихся из хаты. Все было ясно. «Ваня тут, щас він вийде», – портной перекусил нитку и деликатно попытался вклиниться в животные звуки. «Я січас», – сказал Иван и появился через пятнадцать минут – одной рукой он срывал вишни, другой надевал фраерские штаны. «Іван, – сказал я, – ми спиздили кролів. Хлопці дізнались, що це ми. Вони сказали, що прийдуть увечері. Вони сказали, що нас вони відпиздять, а наших дівок виїбуть. Якщо тіки ти не поговориш з ними. Хоча дівок не шкода – вони всі такі язви». «Собацюри, – ласково произнес Иван, застегивая штаны, – дня без пригод прожити не можете». Он весело подмигнул появившейся девушке. Девушка сыто щурилась, пытаясь вернуться из Зазеркалья. «Батьку, –  лениво скомандовала она, – що ви там розсілися? Несіть хлопцям борщ». «Щас, щас, доню, вже несу», – кротко отозвался портной, смахивая крошки со стола в свою шляпу.

Как рассказать про лето? Как рассказать про прохладную чайную в густом саду среди жары, где мясо с картошкой подавалось в больших горшках, из крана текло холодное пиво, а на стенах висели большие картины, написанные на клеенке (этапы жизни Тараса Бульбы), и вишни можно было рвать прямо из окна. Про ночные драки на танцплощадке, которые волшебным образом прекращались при появлении Ивана со своим новым другом – цыганом с золотыми зубами, главным бандитом города. Про то, как они вместе с цыганом напились портвейну на быстроходном корабле под названием «Ракета», после чего цыган выпал за борт, а Иван поймал его и некоторое время тащил в кильватерных бурунах эту диковинную, золотозубую и пышноусую тварь, пока, наконец, не втащил его обратно, после чего тут же выпал сам и прохлаждался, вися на могучей руке в пенном водовороте, хохоча и выкрикивая хайямовские рубаи прямо посреди фарватера великой реки. Время шло, мы продолжали жить и безобразничать. Академия была закончена; некоторые уехали покорять столицу империи, кто-то женился, кто-то успел умереть, а кто-то спиться. Иван не объявлялся, говорили, что он уехал в Черновцы, но однажды я все-таки встретил его. Он потолстел и стал как-то ниже, на руке у него висела маленькая, похожая на благополучную амбарную мышь, женщина. «Як ти міг, Іван», – вырвалось у меня сдуру. Иван улыбнулся своей ласковой улыбкой и пощекотал усами мое ухо. «Знаєш, – шепнул он, – я просто чєловєка пожалів». Был ли он героем? Наверное, да. Маршал Ланн, один из орлов Бонапарта, как-то сказал, что гусар, который в тридцать лет не убит – не гусар, а дерьмо (ему самому в тот момент было тридцать четыре, и вскоре его убили). Наверное, он имел в виду, что героизм всегда влечет за собой известные последствия. Если частота отклонений от этого правила превышает допустимую, это ставит героизм под сомнение. Но на самом деле все еще хуже. Героем вообще нельзя быть долго, потому что негерои устают от его геройства. Если же он упорно продолжает геройствовать, он становится неприятен: своей безупречностью он как бы подчеркивает ущербность всех остальных. И что же ему тогда остается, кроме как умереть, или, что еще противнее, стать таким же, как вся эта сплоченная отсутствием героизма банда? Не потому ли старый Язон устроился пить свой греческий «биомицин» под тяжелой и ненадежной кормой «Арго»? Но все же зачем? Почему?

Фаскинейшен оф зеивнинг

— Если ты не пойдешь с нами, ты получишь пизды, – сказал Абрам. Стоящий рядом высокий амбал, похожий на Ольбрыхского, весело мигнул золотым зубом.

Я вышел из кафе «Хрещатий Яр» на улице Прорезной. Туда приходили актеры, утомленные искусством и водкой, поэты, утонченные фарцовщики, на глаз отличающие американский «Левайс» от восточноевропейского, шестерки из КГБ, наблюдавшие за поэтами и фарцовщиками, девушки из дома моделей, похожие на птиц из Новой Гвинеи, и девушки поэтов, похожие на худых собачек. Время в кафе не двигалось, как в болоте, туда приходили, чтобы постоять в очереди, предаться медитативному забвению в толпе, стереть невзгоды прошлого и заботы будущего; очередь медленно шевелилась, как умирающая многоножка, пахло кофе, женщинами и сосисками. Я ходил туда потому, что надеялся встретить девушку Лену. Однажды я попался на ее случайное слово, как рыба на крючок.

— Денег не дает, ебет в машине, я потом простужаюсь, – жаловалась подружке Лена. Сейчас она смеялась счастливым смехом доброго ребенка, породистые вандейковские пальцы теребили бороду подкравшегося поэта по кличке «Лисовин».

— Кстати, меня зовут Лена, – сказала она, когда я попытался отодвинуть Лисовина локтем, – но сегодня я занята.

Глупые синие глаза смотрели не мигая, непостоянные пальцы бросили лисовинскую бороду и скользнули к моему уху. Она посмотрела на часы, изобразила губами тюльпан и исчезла, горячее дыхание лета унесло ее куда-то к чертям собачьим, дорогую резиновую женщину из секс-шопа, с лицом детской куклы, эту американскую мечту сороковых, девушку, заблудившуюся во времени. Американские пилоты рисовали таких девушек на истребителях «Мустанг», а дети называют их «красивая тетя». Она унеслась, оставив свой запах, мы с Лисовином нюхали его, как две гиены-неудачницы феромоны ускользнувшей зебры.

— Это бикса не для тебя, – сказал Абрам. – Познакомься, это Збигнев Кшенстовский.

— Збышек, – сказал высокий амбал, похожий на Ольбрыхского.

— Он только что откинулся, – сказал Абрам. – Мы решили отдохнуть. Ты хочешь, чтобы я повторил свою угрозу?

— Что же я дурак – пизды получать? – сказал я, – Лучше я с вами пойду.

Когда-то Абрам был геологом, ездил в тундру, бурил шурфы, лежа на спине, наблюдал полет белой полярной совы в бесконечном северном небе, бесшумный и неизбежный, как смерть, набивал карманы леммингами, изучал быт ненца Пашки и ненки Машки, волею божественной рулетки заброшенных в поселок Усть-Кара на берегу Северного Ледовитого Океана, который есть на всех картах мира, и в котором проживают три живых существа: ненец Пашка, ненка Машка и собака Кайзер. Устав от романтики и комариных укусов, он бросил геологию и стал фотографом. Он снимал жлобские свадьбы, выпускные вечера, драгоценное музейное золото древних евреев, мускулистых телок в коньках и перьях из балета на льду, и даже трупы в морге на улице Оранжерейной. Абрам не знал сомнений, путь его был смел и прям. Он не ведал бытовых осложнений - в лихие годы Горбачевского прогибишена, когда очередь за водкой, напоминающая громадного сетчатого питона, кричала: «Горбатый пидарас!», он запросто решал проблему в десять часов утра. Большой фотографический кофр висел у него через плечо, при ходьбе он издавал стеклянные звуки. Мы перенеслись в бар «Метро». На веранде, кроме нас, никого не было, бдительная старуха шаркала шваброй. Абрам достал из кофра портвейн, стремительный Збышек разбил бутылку, сказал «блядь», «холера ясна» и «псякрев», липкая жидкость пролилась на его фраерский костюм, так, что Збышек сделался похож на вампира-новичка. Ожидание неприятностей шлялось за спиной. И они тут же повисли над столом в виде упитанного бармена: бдительная старуха не зря ела свой хлеб. Бархатный костюм цвета шоколада облегал пухлое тело, пышная «бабочка» подпирала второй подбородок, розовые губы императора эпохи упадка неприлично распухли.

— Так, – сказал хозяин жизни, – все убрали и уебали по-быстрому, что неясно, блядь?