Розділ «Статті»

4. Помиритесь с ней и подарите ей костыли. Этот предмет:

а)служит дизайнерской доминантой: он профессионально организовывает любой интерьер, в который вас занесет нелегкая – так что любо-дорого глядеть;

b)внушает почтение;

c)служит хорошим оружием ближнего и дальнего боя.

Если вы обзавелись всем этим, садитесь в первые же задрипанные Жигули и езжайте на Подол, на улицу Межигорскую. По дороге развлекайте водителя беседой о шаровых опорах и бензиновых фильтрах – ему будет так приятно, что он даже поможет вам выгрузить костыли. Остановитесь за перекрестком Межигорская-Нижний Вал и уплатите водителю вдвое против обещанного (впрочем, можете даже швырнуть ему кожаный кошелек с луидорами, так он окончательно убедится, что вы аристократ или, скорее всего, мудак), помогите красавице справиться с костылями и смело входите в зеленую дверь, над которой написано «Пив-Бар», а сбоку – «Чебуречная». Закажите «вкуснейший суп гороховый с копченостями» (2 грн. порция, 1 грн. полпорции) – и водки. В ожидании горохового супа ешьте чебуреки (1 грн.), пейте пиво (1 грн. 20 коп.) и рассматривайте посетителей. По сравнению с некоторыми из них персонажи фильмов Родригеса и Тарантино покажутся вам учениками балетной школы. Ничего не бойтесь. Во-первых, с вами костыли – ваша охранная грамота, во-вторых, вы явились сюда как раз для того, чтобы с вами произошло что-нибудь интересное. Помните, завтра эта субкультура может исчезнуть навсегда. Деньги, тяжелым катком катящие по улице Сагайдачного, оттесняют эти хилые цветы зла на юго-запад, на Куреневку, в невнятные заводские районы, где им и суждено погибнуть между бетонными заборами и бензоколонками. Кстати, именно такая участь постигла генделик возле уборной на вокзале, куда после Подола нас с шиком доставил владелец ржавой Ауди образца 78-го года (наслушавшись разговоров о Йомасала Хухисе, он укоризненно вручил нам газету какой-то секты и нежно попросил не выбрасывать). Уборная работала, наше заведение было закрыто на ремонт. А какое было место! Пластмассовые столы, лозунги насчет «приносить и распивать», фикус в кадке и большой портрет Тараса Шевченко (техника выжигания по дереву). Внизу, под тяжелым взором пророка, небритые люди пили водку, закусывая мойвой, и старый негр размешивал чай в пластмассовом стаканчике шариковой ручкой. Но все это было вчера, а сегодня – увы. Поэтому плюньте на этот изменчивый евровокзал, с его евроуборными и еврокалеками. И катите прямо к Владимирскому рынку, где улица Горького пересекается с улицей Владимиро-Лыбидской. Остановитесь на перекрестке и немедленно ступайте в пивную (третье заведение от угла), найти ее легко – она похожа на вольер для парнокопытных в зоопарке. Наслаждайтесь пивом (1 грн. 80 коп.), плавлеными сырками (1 грн. 20 коп.) и мистической историей, подслушанной за соседним столом. Помните, однако, что вас ждут серьезные дела, поэтому долго здесь не засиживайтесь. Рядом с нашей пивной находится основательное заведение под неофициальным названием «Аляска». Изучите меню у буфетной стойки (борщ – 2.50 грн., биток – 3.50 грн., голубцы – 3.50 грн., салат – 1.00 грн. и т.д.) и задумчиво скажите, глядя в пространство: «Когда здесь работала Алка, было веселее». «Ну, что Вы, – ответит вам любезная кельнерша, – сейчас у нас кухня намного лучше». «Них…я подобного», – произнесет седой краснолицый амбал у вас за спиной. Так вы приобретете себе друзей. Сдвиньте столики, закажите пельменей (3 грн. 50 коп.) и водки (2 грн. 80коп.), забросьте костыли в угол и более ни о чем не беспокойтесь. Друзья амбала (а теперь они не только его друзья, но и ваши) не дадут вас в обиду. Они расскажут вам много удивительных историй, и если вам повезет, и, убаюканные их сказками, вы не уснете, уронив голову в пельмени – вы, может быть, дождетесь прихода дервишей с соседнего Байкового кладбища. Дервиши будут одеты, как Гарун и оба Генриха, вместе взятые; они только что приняли участие в похоронах важного бандита (стояли поодаль, профессионально плакали своими стертыми, жадными лицами и хватали на лету денежные знаки заморской страны). И вот они входят, в руках у них доллары: «Сто котлет», –  говорят они, и еще: «Водки, ласточка», – и ласточка нажарит им котлет, принесет водки, и будет пир, и будет Питер Брейгель старший, а, может быть, даже и Броуэр («Драка в кабаке», холст, масло, Амстердам). Но вам, странствующему воину, нельзя долго засиживаться нигде – последняя голова дракона ждет вас за углом (ул. Боженко), где ржавые трамвайные рельсы уходят в траву, словно какая-нибудь колониальная железная дорога начала столетия в амазонской сельве. Огни гастронома, сделанного из листового железа, заманчиво мигают, рядом уютные широкие пеньки – чего ждать, я вас спрашиваю? Отбросьте все колебания и смело покупайте самый дешевый портвейн (4 грн. 20 коп.), а лучше сразу два. Не забудьте про крабовые палочки, иначе вам нечем будет кормить котов. Если к вам подойдет пьяный мужик и скажет, что он сын адмирала, дайте ему пять рублей. В противном случае он будет обниматься, петь матросские песни, и пять рублей в итоге дать все равно придется. Допейте портвейн, справедливо и беспристрастно разделите пищу между котами и езжайте домой – то бишь, во дворец. Если после всего этого вы целы и невредимы, если вы не спотыкаетесь, не рассказываете своим друзьям, как обустроить Украину, и ни о чем не сожалеете, если ваша рука быстра и тяжела, а глаза видят в темноте – вы наследник королей, вам принадлежит весь мир и все, что в этом мире можно выпить и чем закусить.

В туре, кроме автора, принимали участие:

Мария Ганженко, PR-консультант «ЛиК-ТВ»,

Андрей Охримович, журналист радио «Свобода».

Блуждающие звезды

Один седовласый мэтр как-то сказал, что театр начинается с гардероба. Следуя логике этого наблюдательного человека, мы неизменно придем к выводу, что гардеробом он и заканчивается. Между двумя этими метафизическими точками, символизирующими рождение и смерть, находятся буфет и уборная. Здесь ваш корреспондент заранее отметает претенциозные упреки снобов, высокомерно заявляющих, что в театре есть еще и сцена. Уберите из театра гардероб, буфет и уборную, и он автоматически превратится в сельский стадион. Буфет – вот истинное лицо любого театра, а также его сердце, желудок и печень! Вот та ось, вокруг которой вращается Колесо Сансары, то бишь украинской духовности. Но не театры интересовали нас с Мыколой Вереснем в тот серенький денек, когда мы отрыли наши томагавки и ступили на Тропу. Нашей целью были творческие союзы, ибо, полагали мы, эта самая духовность театральным буфетом не ограничивается; она питает свое астральное тело испарениями борща в «Энее» – столовке Спілки письменників, флюидами котлеты по-киевски в Доме офицеров, эманацией харчо с водкой в Доме учителя – да мало ли чем еще она может питаться, эта крылатая нимфа в вышитой золотом сорочке, в веночке из калины, малины, голубей, лебедей, лелек – эта богиня с грацией и артистичностью Поплавского. Мы решили начать с «Энея», но гостеприимные прежде двери были закрыты, демократическое заведение, где пьющие и жующие писатели могли общаться с таковыми же читателями и своими литературными персонажами прямо за столом, перешло на закрытый режим: «с и до», «тіко члени» и «післяобід зачинено». Пришлось ехать в Дом офицеров (после неудачной попытки Мыколы оторвать у писателей двери, чтобы впустить туда нашу калиново-лебединую нимфу). Котлеты по-киевски (4 грн. 30 коп.), водка (2 грн. 50 коп.), суп (8 грн.), салат (1 грн. 60 коп.), пьющие водку дамы в шапках из пушистых зверей и трое очень немолодых военных в штатском, с тремя бутылками водки, ожидающие четвертого (мизансцена под названием «Дохуя лет спустя») – вот и все наши приобретения. Дальше все было еще безнадежнее. После краткого и неинтересного общения с серьезными, похожими на работников СОБЕСа, проститутками и рюмки с соленым огурцом в подвале Дома композиторов (в самом Доме никакого буфета не оказалось) странствующие воины очутились в Доме учителя, то бишь бывшем Музее Ленина, еще ранее – в здании Центральной Рады (чудны дела твои, Господи!). Когда-то мой дедушка, дизайнер по интерьеру Семен Миляев, проектировал его внутреннее убранство – от мебели до дверных ручек. Сейчас изысканные дедушкины люстры понуро освещали филе мерлузы (подогретое мертвое тело этой твари пахло весенним моргом – 3 грн. 05 коп.), крохотный листик петрушки целомудренно прикрывал икру на подсохшей булочке (3 грн. 80 коп.). Музы и нимфы не залетали сюда, даже сатир не ступал здесь своим козлиным копытом. Тенденция была очевидна. Некогда ваш корреспондент в одной из своих пьес сдуру напророчил именно такое развитие событий. Если не будет соли у вас – чем замените ее? Если лишитесь буфетов в творческих союзах ваших – с чем останетесь? И к чему вам тогда эти союзы, о безумные?

С нас было довольно. «Хватит!», – сказали мы, вспомнив старинный закон Йомасалы Хухиса: «Если бы Йомасала хотел, чтобы ты смотрел на дерьмо, он поместил бы твои глаза сзади». После чего залезли в уютный автомобиль английской работы, управляемый хрупкой девушкой Дашей, и немедленно переместились на Московскую площадь. Там (ориентир – накренившаяся полуторка, от концептуального памятника этому автомобильному ничтожеству – третий дом) нас ждало лобио (10 грн. 90 коп.) с зеленью (5 грн. 50 коп.), чача (50 грн. 82 коп. за графин) и хинкали (2 грн. 60 коп. штука). Это единственное место в городе, известное вашему корреспонденту, где можно их съесть. Конечно, имей он деньги, он бы, не задумываясь, развернул по всей стране сеть дешевых хашных, лобийных и хинкальных – и посетители хвалили бы его, похмеляясь по утрам целебным хаши или запивая холодным белым вином из кувшина ароматное лобио, я уже не говорю про хинкали, эту пищу хевсурских воинов, под которую можно выпить канистру водки, после чего спокойно вести машину по горным перевалам, одновременно болтая по телефону и играя в шахматы. Может быть, они поставили бы ему скромный бронзовый памятник (конь, римские доспехи, лавровый венок), а внизу надпись: «Он нас накормил». Но нетерпеливый Мыкола мешает мне мечтать, он теребит меня, он хочет подвигов – и вот уже мы мчимся по какой-то деревне (странно, ведь мы не уезжали из города!) – такое впечатление, что каким-то образом мы оказались где-нибудь в Тамбовской губернии: нас окружают темные срубы, бдительные собаки и заблудившиеся богоносцы с гармошками. Кажется, нас затянуло в пространственно-временную трубу и вот-вот покажется городовой, надпись «Трактиръ» или, что еще интереснее, «Дом тЪрпимости». Но видение исчезает, и вот мы уже спускаемся в подвал (угол Краснозвездного проспекта и улицы Головко). Незнакомые разбойники играют там в азартные игры, хвостатые четки мечутся в их упругих разрисованных пальцах, хрустят их кожаные одежды, серебряно поблескивают лампасы на спортивных штанах, пылают звезды на кроссовках. Они мусолят карты, с умным видом ходят с киями наперевес, нажимают на кнопки автоматов. Они не знают, что такое ирония, каждый из них может задушить леопарда, и они боятся всего двух вещей на свете – это слов «пидарас» и «козел». Мы пьем с ними водку, закусывая мандаринами, и буфетчица Оля улыбается нам своими золотыми зубами (Феллини, увидев ее, немедленно сделал бы охотничью стойку). На выходе от Оли мы увидели красивого высокого, но одновременно коренастого мужчину, который без «здрасьте» сказал задумчиво, но с вызовом: «А я говорил ей: «Останься, Люба! Здесь тебя ожидает успех». Потом, подумав, уже с придыханием и даже агрессией добавил: «Я кричал ей у вагона: «Люба! Куда ты? Не делай ЭТОГО!» Позже мы узнали, что речь мужчины имела в виду Любу Успенскую, которая действительно променяла шумный успех в киевских ресторанах на не менее шумный в Брайтон-Бич. Еще чуть позже мы услышали просьбу дать три гривны и задумались о правдивости слов мужчины и странностях его дружбы с Любой. Но хватит с нас разбойничьих притонов! Вперед, наружу, фотография на память – и вот мы уже в «44» на Крещатике. Знакомая валькирия приносит нам экзотическое ароматное пойло, мы хрустим соленой соломкой... И опять мчимся по какой-то дамбе, какие-то Русановские сады – куда, зачем? Чтобы показывать языки пираньям в местном кабаке, исполнять бильярдным кием шаолиньское упражнение «Дракон вокруг талии», пить водку с пивом и, конечно же, петь «Напрасно старушка ждет сына домой», слушать звуки поезда, мчащегося по дамбе в какую-то русановскую Валгаллу, радоваться, грустить и надеяться.

«Як ти себе почуваєш?» – вопросил меня утром Мыкола. «Бувало і краще, – ответил я, прижимая холодную телефонную трубку к горячему виску, – а ти де?». «В Чернігові я, – ответил этот ночной конкистадор, – тут є гостинні мєнти і один нічний клуб. Зачекай мене, я зараз приїду і все розповім. Став пиво в холодильник».

Медведь, мать-старушка и кленовый лист

Трудно представить старослужащего дивизии СС «Тотенкопф», плетущего из бельевой веревки дембельский аксельбант или вышивающего бисером на погонах пиратские череп и кости (положенные по уставу только на фуражке). Зачем ему все это, он и так красив – его нацистская страна о нем позаботилась и эстетически обслужила его. Утверждение справедливо и для военнослужащих других, менее экзотических стран, частей и соединений. Исключение составляла только одна шестая часть суши. Особенность ее, кроме неправдоподобного процента вечной мерзлоты на душу населения (сравнимого разве что с Антарктидой), состояла еще и в полном игнорировании эстетических запросов подданных. Население в этих условиях вынуждено было заниматься самообслуживанием, некоей эстетической мастурбацией. Обыватель всегда догадывался, что живет в уродливых домах, ездит в уродливых автомобилях, ест уродливую и невкусную пищу и носит уродливую форму. Стихийные очаги эстетического сопротивления вспыхивали на всех участках невидимого фронта борьбы с ненавистным режимом. К «Жигулям» присобачивались пластмассовые фитюльки с надписями на иностранном языке, интерьеры жилищ богато инкрустировались коллекциями пачек иностранных же сигарет. Латинский шрифт и здесь, и там представлялся сакральным знаком качества. Им можно было писать любую ахинею – все равно получалось красиво и убедительно. В августе 91-го эстетический бунт, в конце концов, перерос в бунт обыкновенный, блестяще подтвердив тем самым, что, во-первых, эстетика первична по отношению к бытию; во-вторых, что ни один вид не может долго существовать в своем собственном гавне. Армия все это время тоже сопротивлялась, как могла. Недосыпающие ночами дембеля – эти фанатичные дизайнеры одежды, обуви и аксессуаров, часами полирующие шинелью латунные цацки или корявыми мозолистыми пальцами вышивающие бисером по погонам (они, конечно, не могли доверить такую квалифицированную работу безответственным лапам салабонов) – это и есть первые диссиденты, борцы за права человека, а конкретно – мужчины, военного, который должен уважать себя, глядя в зеркало, и быть сексуально привлекательным объектом, а не придуманным армейскими карденами огородным пугалом, имя которому «ЧМО». Это был естественный бунт против циничного игнорирования традиций; ведь классический военный – это и есть самый красивый самец, гордый осеменитель покоренных народов, герой девичьих сновидений и детских игр. Предполагалось также, что враги, завидев нашего героя, немедленно перейдут на его сторону из чисто эстетических соображений (у него форма красивее). Вместо этого советскому военнослужащему предлагалось стать частью плохо одетого стада, не уважаемого собственным начальством и не уважающего само себя. Впрочем, некая иррациональная загадка, казалось, была в самой природе этой армии. Для чего она именно такая, что это за военная тайна, которую знают большевики? Все это мне захотелось узнать осенью 76-го. В это время я как раз морочил голову двум девушкам сразу. Девушки требовали серьезных отношений, и малодушный побег в армию представлялся заманчивым сафари. «Я больше не буду все эти «сю-сю» и «ля-ля», а потом брехня по телефону, девичьи слезы, и опять «сю-сю», – думал я. Вместо этого я буду ломать головой кирпичи, стрелять из базуки, а потом, слегка запыленный, сидеть на броне танка с моими новыми мужественными друзьями, и девушки будут бросать в нас цветами. Действительность, как всегда, оказалась интереснее и хуже.

«Есть ли среди вас узбеки?» – полюбопытствовал маленький кривоногий сержант, когда мы, третья рота, выстроились в проходе между кроватями. Узбеки были. Два самых наивных вышли из строя: может быть, они думали, что сейчас им дадут медаль только за то, что они узбеки. Вместо медали их больно столкнули лбами, видимо, таким образом давая понять, что тут им не Ташкент и, уж точно, не Фергана. «Ебаные чурки, шатаются в строю, как клизмы в жопе», – сказал сержант, косолапо переступая через лежащих узбеков. «Какие люди, – думал я, – как точны их сравнения, как скоры они на расправу». Вечером нас журил старшина. «Вси очки позасыралы, салабоны, – жаловался он, – шо, срать нэ вмиетэ?» «А Вы бы научили, товарищ прапорщик», – не растерялись мы. «Ходим!» – прапорюга, шевеля усами, повел учить срать. «Дывысь, салабоны, скидаеш рэминь, вишаеш на шию, становысся на очко, скидаеш обмундирование… Ривно спыну дэржать, ривно спыну!..» Проводя вечернюю поверку, всю эту занудную дружбу народов: «Кацашвили! – Я!», «Клоцман! – Я!», «Мирзоян! – Я!», «Петров! – Я!», после «Свербипупенко! – Я!» (перед Тухватулиным) он подмигнул и подытожил: «Головка от хуя!» «Какие люди, – думал я, икая от смеха, – как мне повезло!». Через месяц, когда шутка повторилась в тридцатый раз, я уже так не думал. Излишне говорить, что никто не разбивал головой кирпичи (даже на утреннюю зарядку добегал только самый затюканный татарин; остальные, заслышав слово «зарядка», разбегались по щелям и лихорадочно, как перед казнью, курили). Стреляли мы два раза в год (и очень плохо, а когда же нам было научиться?), а водили танки и ориентировались на местности еще хуже. Солдаты отводили душу, колдуя над альбомами и «оборудуя парадку», плохие офицеры зверски пили, били стекла в ресторане в тщетной надежде уволиться за хулиганку, и читали «Королеву Марго» и «Вечный зов». Хорошие офицеры (их еще называли «рексами») ничего не читали, конспектировали марксизм-ленинизм, ели глазами начальство и пытались породниться с генералами. Не было никакого Мальчиша-Кибальчиша, и не было никакого секрета. Была туфта – фольга в ямке, накрытая цветным стеклышком. Такими материалами иногда инкрустировался фасад дембельского альбома. Тыльная часть традиционно изображала медведя – он завязывал в морской узел рельсу за уходящим вдаль дембельским поездом; надпись вверху сообщала, что «назад дороги нету». Страница, предшествующая медведю, называлась «Встреча»: перрон, дембельский поезд, дембель в расклешенных штанах и с чемоданом, шмара в мини-юбке, повисшая у дембеля на шее, и кленовый лист, который никак не может упасть. «Только не рисуй мне эту блядь, – попросил меня изверившийся в женщинах грустный дембель, когда я, высунув кончик языка, старательно зарабатывал кисточкой очередную бутылку водки. – Нарисуй мне лучше вместо нее мать-старушку».

Знамена самураев

Когда я был мальчиком, я считал, что ходить в школу – глупо и скучно, а дразнить дворника, бросаться камнями, стрелять из самопала и поджигать хозяйственный магазин – весело и интересно. Мир был для нас огромным полигоном для самовыражения, которое взрослые дяди и тети называли «хулиганством». Мы просыпались, охваченные смутными деструктивными желаниями. «Что бы еще такое отмочить, – думали мы, – чтобы день бездарно не прошел, и мир содрогнулся от нашей удали». Например, поджечь старые покрышки и скатить их с Печерских холмов, целясь в проходящий внизу по улице Мечникова трамвай, – восхитительное зрелище! Визг испуганных пассажиров, на которых из тьмы, разбрасывая искры, катились огненные колеса, не трогал наши черствые души – мальчики не ведают сострадания. Его мы могли испытывать только к блохастому котенку, брошенному безответственной мамой-кошкой, или к какой-нибудь кусливой и наглой белочке-попрошайке из Ботанического сада. В своем безответственном поведении мы были циничны и бескомпромиссны, и не знали рефлексий и сожалений. Оттяпанная лихим хирургом окровавленная человеческая конечность, найденная на свалке в Октябрьской больнице, без всякого сожаления водружалась на палку наподобие штандарта римских легионов. «Хиросима не должна повториться!», – пели мы, маршируя мимо ханыг, пивших свою утреннюю водку возле зеленого деревянного ларька, и они расступались перед нашим страшным трофеем, матюкаясь и роняя пирожки с требухой на заплеванный тротуар. Детские руки бестрепетно выкапывали из печерской глины ржавые снаряды (к которым взрослый и умный человек и близко бы не подошел), конструировали самодельные бомбы, клепали рыцарские доспехи из кровельного железа (добытого с крыш в той же Октябрьской больнице) и набивали кошмарного вида самопалы смесью самодельного пороха и ржавых гвоздей. К какой войне мы готовились? Почему выжили? Много позже, уже в армии, я ломал себе голову над вопросом, почему играть в войну – интересно, а служить в армии – нет? Может, все дело было в тупом армейском начальстве, которое не сумело правильно организовать процесс? Что же такого нужно было придумать этим старым мудакам из Главпура, чтобы такие чудесные развлечения, как стрельба из движущегося танка или прыжки из самолета превратились в тупую рутину, от которой надо «косить»? Впрочем, это тоже могло быть частью глобального Замысла, о котором будет написано ниже. Несмотря на демонов разрушения, бушевавших в нас, мы были нормальными, обыкновенными мальчиками (может быть, только фантазии у нас было чуть побольше, все-таки мы были детьми художников, и большинство из нас стало художниками впоследствии), и свои дикие поступки мы совершали инстинктивно. Так тигренок играет с жертвой, прежде чем ее прикончить, а маленький павиан бросается какашками.

Если завести в комнату с игрушками мальчика и девочку, то мальчик (если он не латентный пидарас) тут же схватит пистолет и саблю, и вдобавок нацепит на себя барабан. Девочка же сначала напялит на себя все побрякушки, которые сможет найти, потом сцапает самую большую куклу, и побежит к зеркалу. Откуда они знают, что нужно делать? Какой мощный голос слышат они? Вероятно, свое предназначение они осознают столь же четко, как маленький тигр, маленькая антилопа или, например, маленький бегемот. Вкус крови, азарт преследования убегающего мяса; или восторг от собственного страха и бега, подобного полету; или, наконец, наслаждение от того, что твои выпуклые глаза торчат над прохладной водой, которая делает невесомой твою толстую жопу… Видимо, истинное назначение мальчиков – это война, стрельба, поджоги (вспомним хотя бы пионерский костер, этот жалкий паллиатив, уводящий разрушительную детскую энергию в сомнительную пользу от поедания полусырой печеной картошки и распевания слюнявых песен), и последующее осеменение покоренных народов. Для этого нашим героям пригодится еще красивая форма и пресловутый барабан – чума неразумных родителей, которые имели глупость его купить. Назначение девочек – это покорение самцов (блестки и побрякушки), с последующим деторождением и налаживанием комфортного быта. Сразу видно, что жизненные цели этих созданий абсолютно несовместимы. Ясно так же, что для какого-то внятного развития истории кто-то из них должен доминировать, или же они должны каким-то образом друг с другом договориться. Если бы они сумели это сделать, история была бы совершенна, как Ветер, Лес, Пламя и Горы, – но она темна, глупа, бессмысленна и кровава, и только искусство мерцает живыми огнями в этой мрачной пустыне.

Как-то навестить скучающего на острове Св. Елены Бонапарта приехали его боевые генералы (мне почему-то хочется видеть их стройными красавцами, хотя к тому моменту они наверняка уже были рыхлыми и самодовольными, совсем как те, которые приезжали к нам в часть с инспекторскими проверками и донимали нас дурацкими вопросами, вроде: «Как служится, сынок?»). Бонапарт тогда сказал им: извините, мол, что так получилось, но вы же понимаете, что мы, наше поколение не были рождены для того, чтобы прожить жизнь, как все эти придурки – разводить садики-огородики и вообще разные там сюси-пуси. Этим он, наверное, хотел сказать, что они были поколением настоящих мальчиков. Тут уместно вспомнить, что Бонапарт появился после победившей буржуазной революции, когда естественному тысячелетнему доминированию мальчиков пришел конец. Потому что ценности буржуазии – это, на самом деле, ценности девочек. Миддл-класс во все времена хотел одного и того же: уютный домик со стриженым газончиком (желательно с гномиками), машину (или карету, какая разница?), – а лучше две или три; и толстых карапузов, играющих на этом газончике с кастрированной собачкой. Все это как-то не вяжется с ружьями, саблями, барабаном и порохом. Бонапарт, этот мальчик в квадрате, конечно, не стал терпеть такое безобразие и потратил двадцать лет на то, чтобы восстановить статус-кво и вернуть мальчикам все, что они потеряли. При Ватерлоо он получил от разгневанных девочек (и руководимых ими зомбированных английских и немецких мальчиков) все, что ему причиталось. Ход европейской истории изменился навсегда. Спорадические мальчишеские бунты, исходившие уже от романтических тевтонов и бескомпромиссных самураев, были безжалостно подавлены прагматичными девчоночьими цивилизациями. Последним пал Советский Союз. То, что в последней войне он сражался против немцев и японцев, не меняет дела. Он сражался на самом деле против своих братьев по духу, а вот у Англии и Америки цели были совершенно другими, что и показала последующая «холодная война». История, которая раньше подавалась нам как «борьба классов», это холодное невкусное блюдо, приправленное перхотью с пиджаков доморощенных лекторов-марксистов, оказалась на деле борьбой мальчиков и девочек, борьбой смертоносной и бескомпромиссной. Девочки победили, оставив мальчиков с носом (не на это ли намекает Ал. Толстой своим Буратино, этим туповатым деревянным мачо, человеком лихого действия и авантюры)? Утопия Носова про Незнайку, эти новые приключения героев в стране амазонок, оказалась пророческой. В разумно и скучно устроенном городе девочек мальчики чувствуют себя неуютно, томятся, просятся домой и даже Знайка со всем своим научным багажом и очками, выглядит глупым шалуном по сравнению с рассудительными маленькими стервами, обитательницами этого нежного и скучного рая. Эксперимент по совместному проживанию оказался неудачным, да он и не мог быть другим – представьте, что всех афганских моджахедов вдруг переселили в Голландию. И они ушли, со своими глупыми рогатками, разбитыми носами, пончиками в карманах, винтиками, шпунтиками, пульками и бульками, – ушли, чтобы на свободной от этих расчетливых мегер территории тешить себя пейнтболом, который имеет к настоящей войне такое же отношение, как кастрированная болонка к волку, от которого она произошла; охотой на прикормленных зверей, более похожей на пьянку в мясной лавке; футболом, этой жалкой пародией на гладиаторские бои, и иллюзией того, что именно они управляют миром. А между тем свободная территория их, которой они раньше так гордились, становится все уже и уже, и некуда деться им, кроме как линять в экзотические страны, где исторически позиции девочек были всегда слабы. Правда, там мальчики в пейнтбол не играют, у них есть игры поинтереснее. Красивые и смелые, они с упоением занимаются там своим любимым делом, отстаивая поруганную мужскую честь, но, в конце концов, девочки и до них доберутся. Они побреют им бороды и отберут «калаши», взамен они купят им какой-нибудь вонючий одеколон, компьютер со «стрелялкой» и заставят стричь газоны по воскресеньям. Самые буйные удерут в горы, где будут за отдельную плату пугать своим диким видом туристов. А туристы будут жить в комфортабельных горных шале, пить пиво и переносить свои толстые жопы с одной площадки для фотографирования на другую.

Слово «комфортабельный» – это ключевое слово для понимания происходящего. Понятие это в мир мальчиков принесли девочки. Потому что цивилизация для того и была задумана, чтобы сделать им «комфортабельно», ибо настоящий мальчик в комфорте не нуждается, а, следовательно, не нуждается в цивилизации. Оружие, спички и боевой конь – вот весь его комфорт и вся его цивилизация. Тому же Бонапарту вполне хватало жалкой походной кровати для полноценного сна, а сапог он не снимал месяцами. Он сам пишет об этом Жозефине, и не жалостью к себе веет от этих писем, а азартным мальчишеским упоением. Победа девочек стала естественной после увеличения критической массы комфорта, вот почему они победили прежде всего в цивилизованных странах. Их идеалы и есть мотивация развития этих стран. И если мальчик с наслаждением надевает дедовскую кольчугу (слегка подлатав ее стальными кольцами), то девочка никогда не выйдет на улицу в платье бабушки. В крайнем случае, она нацепит ее бриллианты, но шмоток носить не станет ни за что. Да она вообще не наденет то, что носила вчера. Она регулярно очищает свой гардероб от вполне носибельных вещей – ау, цыгане, становитесь в очередь! То же самое относится к мебели, автомобилям, квартирам, домам, любовникам – да ко всему. Может быть, исключение составляют те самые садовые гномики на газоне, хотя я и не уверен. Но тогда скажите, зачем нам все эти замшелые ценности: сапоги, которые передаются от отца к сыну, кожаные баварские шорты, которые носил когда-то какой-нибудь дедушка-нацист, а сейчас с гордостью носит его внук – шорты из оленьей замши в застиранных пятнах от пива, и слегка взлохмаченные на заднице от долгого сидения на шершавых, изрезанных ножами скамейках? Пресловутый пиджак Ипполита Матвеича, который двадцать лет как новый? Роллс-ройс довоенного выпуска, на котором недобитый глобализмом английский лорд ездит к себе на работу, в палату лордов? Сецессионная мебель из карельской березы, дома из дикого камня, обвитые плющом, бронзовые ручки на дверях красного дерева, кинжалы из дамасской стали, английские подзорные трубы, наконец? Вся эта качественная чепуха, производившаяся во времена, когда девчоночья победа была еще не очевидна, нынче не актуальна. При частой смене всех этих предметов качество уже не обязательно. Мой друг, недавно купивший новый лендровер, только тем и занимается, что покупает ему новые запчасти. Он сказал, что раньше думал об англичанах лучше. Еще он сказал, что теперь он знает, машину покупать нужно старую, лучше 80-х годов. Тогда, по его мнению, их делали лучше. Еще лучше их делали в 50-х, 40-х и 30-х, а что касается мебели, то «тырсоплиты» тогда не было вовсе. Как не было пластмассы, кожзаменителя, полиэтилена, пенопласта и всякого другого фуфла. Современная вещь старится и умирает физически еще быстрее, чем морально, хотя гад производитель и убеждает нас в обратном. Делает это он именно для того, чтобы мы не догадались о никчемности его товара. «Чувак, – говорит он, – будь крутым, выброси эту мобилку, такую носят сейчас только лохи, а ты же не лох, ты думаешь про свой имидж, а еще лучше намажь его кетчупом и ебани об стенку – трах-бах, это прикольно, гы-гы-гы, вот смеху было, так поприкалывались». И ты, дебил, слушаешь его, мажешь кетчупом, лупишь свою цацку об стенку, смеешься, как счастливый даун, и идешь покупать себе другое пластмассовое гавно – так тебе, мудаку, и надо. Потому что если ты этого не сделаешь, завтра цацка все равно сломается сама, а так мы бережем тебя от разочарований, а себя от судов и рекламаций. А еще мы бережем свою драгоценную ауру от пробивной силы матюков, а еще нам удалось втюхнуть тебе, придурку, очередной приборчик, который тоже скоро сломается, но пока люби его быстротечной любовью, покупай ему футлярчик из крокодила, показывай своим прыщавым друзьям, трать свои денежки на дурацкие мелодии и играй в «змею» или какие-нибудь паззлы, пока не охренеешь. Приблизительно так думает эта товаропроизводительная сволочь, забрасывая нас всяким дерьмом, которое с каждым годом становится все хуже и хуже. И только игрушки мальчиков не подвержены этой чуме. Оружие производится с любовью и как бы без ограничения срока годности. Даже армейские ботинки, купленные мной в американском «военторге», как легендарный пиджак Ипполита Матвеича, не имеют сносу. Зато купленные месяц назад водопроводные краны в моей мастерской уже пускают неконтролируемые струи мне в нос, и я не знаю, кто в этом виноват – милейший Цезарь Карлыч, который мне их прикрутил; сука-продавец, который мне их продал; или противные девчонки, которые все это замутили. Так мы и качаемся на этих дурацких качелях – мальчики и девочки, – перекашивая нашу глупую историю то в одну, то в другую сторону, как пьяные крымские кацапы виноградную беседку, не умея и не желая считаться друг с другом и не научившись слушать никого, кроме себя. А Ветер, Лес, Пламя и Горы – этот боевой девиз, начертанный на самурайских знаменах старого японского князя, так и остается для нас абстракцией – без вкуса, цвета и запаха.